Вообще-то его звали Эдиком. И имя это ему очень подходило. В переводе с греческого Эдуард – страж богатства, достатка, счастья. И он всегда был на страже… Обаятельный и доброжелательный, вежливый и предупредительный, щедрый и ненавязчивый.

Ну, конечно же, его обожали женщины, и он их вниманием не обходил. Но все эти черты испарялись, как только его личные интересы, попадали под контроль. А уж если ущемлялись, Эдик на глазах превращался в жестокого, начисто лишенного сентиментальности, делового человека.

Поэтому и нашел себе женщину красивую, сговорчивую, умеющую стойко переносить все вышеперечисленные качества. Имя она носила прекрасное – Анастасия. Страстная, умная, нежная, преданная, заботливая, она легко лавировала в разных жизненных ситуациях, превращая врагов в друзей, умиротворяя окружающих обезоруживающей улыбкой и спокойствием. Зеленые глаза, рыжие волосы, осанка трепетной лани, с блуждающей таинственной усмешкой и милой ямочкой на щеке.

Вот такой она и вошла в самолет, и Эдик сразу понял: «Это она». «-Ну, и … ну!» – произнес он свою короную фразу, а она обернулась и произнесла; «Ну и ну? Так вас зовут?»

Оба рассмеялись. Самолет летел из Москвы в Израиль.
- На ПМЖ? Спросил Эдик.
- Да … А ты?
- И я. А где почтенное семейство, то бишь старшее поколение?
- Все уже там…
- Ну, и … ну… Все совпадает».

Действительно, все совпало: мысли, руки, губы … И сразу в самолете проявилось взаимное притяжение, оно начало принимать такие обороты, что захотелось обоим, как у Эфраима Савелы сказать: «Тетя, остановите самолет, я слезу!» и бежать в загс (боже как не современно), и прожить долгую счастливую жизнь и умереть в один день.

Вот так все и начиналось.

Эдик был скульптором. В свои 35 с хвостиком, довольно известным. Время постперестроечное перенес легко. Не желая лепить ширпотребные памятники великих вождей, сколотил бригаду по реставрации церквей и костелов. А для души – Афродиты, выходящие из пены морской – из камня, гипса, полиэфира; зеркала в торжественных позолоченных рамках, светящиеся прозрачные витражи из стекла, с розовыми ветками японской сакуры; каменные статуэтки – летящие феи, сильные Гераклы, воинственные рыцари. Все это приносило доход, и немалый. Увлекался антиквариатом, покупал вычурные вазы прошлого столетия, дорогие украшения, старинные гнутые стулья из венских гарнитуров и изящную фарфоровую посуду. И жил в просторной квартире, с высокими потолками, широкими окнами, со звенящими хрустальными люстрами, доставшуюся в наследство от бабушки, чудом выжившей при всех передрягах советской власти. Жил Эдик в самом центре Москвы, и мастерская была своя. Друзья надежные, работа в кайф. Вот только хранительница очага не попадалась.

Настя на десять лет опоздала родиться, но все-таки успела ему встретиться. Она мастерила куклы. Сама придумывала их, шила им веселые наряды, придумывала вычурные имена и сказочные сюжеты, с двумя подружками играла на реконструированных подмостках подвала своего дома возле станции метро «Новослободская».

Тяжеловесные скульптуры Эдика и легкие, воздушные создания Насти тоже встретились и подружились на израильской земле. Нет, они не привезли их с собой. В купленной на окраине города квартире, перештукатурили и перебели стены, на столбы, служившие опорой для второго этажа, где жила пара новобрачных религиозных евреев, навесили зеленые сетки, а на них все, что было лишним в доме: старые рваные джинсы, шляпы, зонтики, не тикающие будильники, цветы и картины, подобранные на улицах, и просто рамы, из которых выглядывали изношенные детские игрушки.

Все это великолепие стало стенами их мастерской. Настя копала засохшую землю тупой сапкой и сажала цветы, а Эдик навесил на металлические штанги несколько виноградных лоз, и они потянулись по изгороди. Поливали корневища утром и поздно вечером, по два больших ведра воды под каждый корешок.

Цветы зацвели, ярко пряно запахли, и виноград поспел желто-прозрачный сладкий. И было его много, и приходили друзья, и каждому вручали матану – пакет с тяжелыми гроздьями. А за столом пускали бутылку Армянского коньяка по кругу и закусывали долмой, приготовленной из виноградных листьев собственного «разлива».

Это был их рай, и в душные ночи они любили друг друга, сплетая тела, превращая чувства в стихи и музыку, в многоцветную гаму шепота, жестов, неуемной радости, гармонии и азарта выигрыша. Настя называла его «Ну, и … ну!». Эдик манипулировал этой жизненной фразой во всех жизненных ситуациях. Она в себе заключала и вопрос, и утверждение, и ласку, и печаль иногда. А уже если надо было уже похвалить или ругнуть, что–то экстраординарное, тогда это звучало так: «Ну, и … ну!»

Им нравилась страна, в которой они сразу прижились, и она к ним тоже отвечала взаимностью. Они подолгу сидели на берегу моря в Яффо, строили замки из песка, собирали ракушки. И нашли их столько, с дырочками на пролет, и нанизали на леску. Настя надела это ожерелье на шею и спросила кокетливо: «Ну, и?»

А потом они пили холодное шампанское на набережной, где за длинными столами было та много людей, как на еврейской свадьбе. Им подавали что-то навороченное из салата, овощей, мяса, пряностей, очень вкусное. И изящная женщина в длинном черном платье, сидела на высокой деревянной тумбе, хрипловатым ласкающим голосом пела на французском языке о любви и разлуке, о чувствах и море.

Было в мире так много света, но однажды кончилось лето… «Ну, и ну» заболел. В темных веселых глазах поселилась боль. Эта боль рассекала их счастливый тандем. Настя просто захлестывала его своей нежностью, не давая сломаться, поверить в неизбежность чего-то страшного.

Бесконечные анализы, снимки, ничего не проясняли. Рвота, тошноты, головокружения, спазмы, разрывающие грудину, доводили до шока. А когда чуть отпускало, он брал в свои жесткие ладони Настино лицо и говорил: «Ну, и … Еще повоюем». Они воевали с этой непонятной болезнью. Настя даже молитвы придумала, призывая всех богов сотворить чудо.

Однажды ночью, когда бессонница сморила, Настю из забытья вырвал стон… «Ну, и» лежал на полу в луже крови, черной и липкой. Она заметалась подстреленной птицей, рванулась к телефону, чуть ли не на плечах тащила его до машины. В приемный покой больницы «Бейлинсон» привезла безжизненное тело и кричала, умоляла: «Спасите!»

Отказали все органы. Моча не выделялась, желудок не работал. Лицо заострилось, посинело. Врачи, их, было, несколько безнадежно разводили руками.

А потом она подписывала какие-то бумаги о снятии ответственности с медиков в случае летального исхода. И «Ну, и» увезли на длинной кровати на колесах. Одиннадцать часов Настя ходила, считая шаги в комнате ожидания. Чтобы не сойти с ума, рассматривала картины на стенах. Мрачные, жестокие, какие-то кирпичи, расколотые, жерди острые, а если попадались лица, то же острые, как у «Ну, и».

Даже боялась думать об этом. И зачем такие в больнице? В комнате ожидания было много людей. Приходили, уходили.

Она оставалась одна с потерянной надеждой, что его, когда нибудь вывезут. Диагноз был ужасен. Необнаруженная язва. Разорвалась прямая кишка. Перитонит. Гной разлился по всей брюшной полости. 11 часов профессор и несколько врачей колдовали, резали, убирали гной, зашивали, стараясь не оборвать тоненькую еле теплившуюся жизнь.

И это удалось. Это было чудо, о котором, она просила богов. Сколько дней и ночей она провела у его постели? Давление то падало, то поднималось, сердечная кардиограмма рисовала прямую линию. Настя созывала всех. Ко рту, к носу, к рукам и ногам тянулись от капельницы росточки-веточки, пропитанные растворами, возвращающими жизнь.

День за днем. Ночь за ночью… Когда уже можно было оставлять его одного, Настя отрешено спускалась лифтом с пятого этажа и брела к автобусу. Израильская промозглая зима мучила долгоиграющими дождями.
Забыла где-то зонтик. Потеряла ключи от квартиры. А когда, наконец, заходила в эту ледяную квартиру, одетая валилась поверх покрывала и плакала, от жалости, от бессилия, от полного безразличия ко всему, где не было его.

В один из таких дней начала мастерить куклу. В мягкое зеленое кресло посадила смешного мужичка, бородатого, с лысиной, в кипе на макушке. В зубах – сигаретка, под рукой – бутылка, в другой руке большая клубника – закуска. Забавную подделку захватила с собой в больницу.

У входа ее встретила санитарка Оля.
-У твоего дела пошли на поправку. Только что посидел, немного поел…

Настя рванулась в палату. Худой, страшненький, борода как метелка, родной, любимый, живой!!! Она вытянула из сумки куклу, — это «Ну, и». Он рассмеялся:
-Ну, и, ну… Похоже!
Только вот с лысиной промашка. Ревную… Значит, надо жить!
-Значит, будешь жить!

Вот такая история о большой, все побеждающей любви. Банально? Но, как видите, — факт.
Ну, и … ну!