В бытность мою студентом я, как и большинство иногородних, жил в общежитии. Это была двенадцатиэтажка: на этаже – четыре холла, в каждом холле – четыре комнаты и туалет на три персоны, на два холла – кухня с электроплитами. Также на этаже, напротив лифта была одна большая комната, по замыслу проектировщиков – читальня, на деле – дополнительная жилплощадь, заселяемая обычно первокурсниками. В общем, условия для проживания нормальные, если не промахиваться мимо унитаза и вовремя высыпать мусор в мусоропровод. При тоталитаризме за порядком следили: граждан, ведущих свинский образ жизни, порицали; за гостями присматривали и после одиннадцати вечера беспощадно выгоняли; работал даже душ на первом этаже. Конечно, помойкой слегка попахивало – не без этого. Но, в целом, было весело и не страшно.

Я не знаю – может, просто совпало, но с провозглашением гласности мусор стали выносить заметно реже. А с принятием новой Конституции – вообще перестали убирать за собой. Говорю как очевидец – я в 1993-м поступил. Вахтёры бесследно исчезли, и общага превратилась в проходной двор. По ночам – пьянки с музыкой на полную мощь и драки с кровью на кафеле в сортирах. Интересно, но небезопасно. И на учёбу не выспишься, если случайно не прибьют. И как-то очень быстро потребовался помещениям косметический ремонт. Его ещё в эпоху перестройки не мешало бы провести, но тогда не до ремонта было – народ прозревал.

И вот затеяли ремонт. План был такой: два верхних этажа расселить, нижние – уплотнить, и двигаться постепенно вниз до полного расселения по другим менее комфортным общагам казарменного типа. К следующему учебному году студентов ждала сказка. Или присказка. Но никак не меньше поговорки.

Мы с соседом, первокурсники, жили на двенадцатом. В нашей комнате стоял холодильник – вещь в хозяйстве крайне полезная. Ещё до нашего заселения он был взят вскладчину на прокат старшими товарищами и записан на одного из них. Потом владелец съехал на квартиру, а холодильник по многочисленным просьбам остался – стоял себе и замораживал разнообразные пищевые запасы. И никто его из нашей комнаты не забирал, потому что удобно было: кто-нибудь из нас, «первашей», всегда сидел дома за учебниками, в отличие от опытных, познавших столичные тайны вечных студентов.

Когда поступила команда о выселении, я собрал вещички и перешёл жить к другу на десятый, сосед тоже куда-то устроился, съехали старшие товарищи, и занял переезд немного времени. А холодильник никто забирать не стал – не до него было, все переезжали. Съестное выгребли, и оставили агрегат в пустой комнате под замком, мол, завтра перенесём, а сейчас пора новоселье отмечать. И отметили. Да так, что и на следующий день не до холодильника было. И всю неделю было не до него. А потом все подумали: «А чего это сам владелец не чешется? Холодильник тяжёлый, лифт не работает…» А владелец думает, что раз попросил за вещью присмотреть, эту вещь теперь без лифта по этажам будут таскать. Не учёл, что зима на носу. Кому зимой холодильник нужен, если на подоконнике вода в чайнике замерзает?

Верхние этажи опустели. Ремонт никто не начинал. Каждую ночь пьяные студенты и все, кому не лень поднимались наверх, выбивали двери и крушили всё, что попадётся под руку. Я не думал, что люди, приехавшие за высшим образованием, способны на такое. Это был полный разгром! Наш холодильник пропал без вести в первые же дни войны. Сдался ли он живым или враги надругались над хладным трупом – неизвестно. Но факт остаётся фактом: в салон проката он не вернулся.

Прошёл месяц. Ремонт откладывался. Страна жила конфликтом президента и парламента. Белый дом стоял обстрелянный и прокопчённый. На верхние этажи общаги никто не заходил. Ветер гулял среди обломков. Дело шло к ремонту капитальному.

Пасмурным осенним вечером мы с подружкой одной занимались естественными науками. Вдруг в дверь постучали милиционеры. Им недавно дубинки выдали для защиты от пенсионеров – выглядели воинственно: «Ты такой-то, такой-то? Поехали с нами. Паспорт не забудь!.. Там всё объяснят…» Как откажешь? Я из приличной педагогической семьи. Первый раз выпил на выпускном (это для мамы). С блюстителями не сталкивался никогда. В голове – светлые образы дедушки Анискина и Глеба Жеглова («Улицы разбитых фонарей» появились позже). И милиционеры догадались, что совесть моя чиста, и не грубили, поэтому в машине с решётками я не особо переживал. Сказали же, объяснят.

А вот следователь попался маленький и шустрый. С порога поинтересовался, куда я холодильник дел. Я сразу успокоился, присел за обшарпанный стол, поведал, не таясь, о трагической судьбе агрегата. Следователь не поверил – у него работа такая. Задавал провокационные вопросы, неприятное впечатление производил, заставил рассказать повторно и с подробностями. Я повторил рассказ слово в слово несколько раз. А потом совершил две ошибки.

Я всё переживал, что своим присутствием отвлекаю органы от поимки более опасных преступников, и посоветовал не терять времени зря. И вроде по-доброму сказал – без гонора, но следователю очень не понравилось. Он был, хоть и в штатском, но офицером, и мой совет больно ударил по его профессиональной гордости. Ведь фактически я упрекнул его в том, что он хернёй занимается! И пусть даже так оно и было, подобный упрёк уместен только на собственной кухне среди преданных домочадцев и только в адрес правительства.

А ещё я повысил голос. В тот вечер я не успел поужинать, а прошло уже порядочно времени, в течение которого мне приходилось, как попугаю, повторять историю холодильника. Нервы сдали. Я заявил, что отказываюсь отвечать на вопросы, потому что мне надоело талдычить об одном и том же. В принципе, в школе на классном часе такие вещи прокатывали. Иное дело – казематы РОВД. Ведь фактически я послал нахер всю правовую систему молодого российского государства!

Следователь вскочил, возмущённо забегал по кабинету, спросил злорадно: «Ах, вот ты как заговорил?» и вызвал дежурного. Сержант с пухлой кобурой на поясе проводил меня в камеру. У входа обыскали, отобрали часы, ремень, шнурки из ботинок и верёвочку из куртки – куртка повисла робой заключённого. «Где твои семнадцать лет? На Большом Каретном…» – грустно подумал я.

Камера мне досталась просторная и безлюдная. Без окон. Тускло горела дежурная лампа. Вдоль стен тянулись длинные скамьи. Сами стены были покрыты какой-то шершавой и колючей каменной крошкой – видимо, чтобы не перестукиваться с сообщниками методом молодогвардейцев и, вернувшись с допроса в кровавых лохмотьях, не прислоняться кинематографично перед глазком, демонстрируя надзирателям несгибаемую волю.

Поначалу я чувствовал себя довольно сносно. Сидел себе тихонечко в уголке и думал о справедливости. Должны же были разобраться. Не тридцать седьмой... Я к тому времени много перестроечных разоблачений прочитал и знал, что подписывать ничего нельзя. Даже если будут в лицо настольной лампой тыкать и угрожать отчислением из института. «Так и скажу им, – думал я. – Ничего я вам подписывать не буду!» Но время шло. С настольной лампой никто не приходил. В мыслях я третьи сутки отказывался от тюремной баланды и требовал адвоката. В реальности было душно и ни звука не доносилось из-за толстой железной двери. Настроение стремительно ухудшалось. Глаза резало от тусклого света. Ватная усталость и головная боль сломили силу духа. Я отупел и готовился пасть жертвой судебной ошибки.

Когда я ехал по этапу в сибирскую тайгу, оговорив всех знакомых по предложенному списку и добавив пару от себя, лязгнул неожиданно засов и дверь отворилась. «Выходи!» – зычно крикнул маленький следователь. Щурясь, я вышел из камеры и узнал, что могу валить на все четыре стороны. Я не удержался и спросил: «А вы на каком основании меня задержали?» Следователь сказал, что имеет право задержать меня на три часа для выяснения личности, и что я могу обратиться к прокурору с жалобой, если считаю его действия незаконными. «Обязательно обращусь!» – припугнул я. Следователь равнодушно пожал плечами и ушел. А я остался – мне ещё надо было со шнурками разобраться. «Так куда вы холодильник-то дели?» – полюбопытствовал дежурный. Грубить не хотелось, и я промолчал.

Возвращался в общагу пешком. Купил в подземном переходе сигареты «Golden America», 25 штук в широкой пачке. Пустил дым в чёрное бездонное небо.

Звенел на повороте трамвай. Поворачивали на проспект лохматые огни. Очки я тогда не носил. Стеснялся...