В 98-м году я закончил Авиационный. Как мы учились на стендах начала 80-х; как безумные реформаторы разрушали советскую систему высшего образования; как преобразовывали институт в университет, урезая часы спецпредметов в пользу, например, наспех сляпанного курса социологии; как пробивались первые робкие ростки тотального мздоимства; как мы жили и развлекались, предоставленные сами себе в грязных запущенных общагах – это тема отдельного разговора. Я до сих пор удивляюсь тому, что, не заплатив за обучение ни копейки (при постоянном, из года в год сокращении бюджетных мест), получил диплом инженера по специальности «Промышленная электроника».
Распределение давно отменили. Преддипломная практика свелась к экскурсии по огромному пустому заводу и подписи в глаза нас не видевшего неизвестного зама чего-то там. После вручения диплома выступил какой-то представитель санэпидемстанции, и ни он, ни мы не поняли – к чему всё это было, и как авиационное приборостроение связано с той работой, которую он предлагал, и за которую обещал платить копейки, но вовремя. Это «вовремя» было тогда главным аргументом на любой работе. Не «сколько», а «вовремя». Мои родители, преподаватели профтехучилища, месяцами сидели без зарплаты. Мать плакала от унижения, когда не было денег даже на хлеб. Выручали родственники.
Но, несмотря на всё это, мне казалось, что вот теперь-то и началась настоящая жизнь. Немного помятый затянувшимися торжествами, я вернулся в родной город, в отчий дом. Из всех градообразующих предприятий исправно и плодотворно работал один-единственный спиртоводочный комбинат. Местная водка пользовалась большим спросом. Выдумывались новые сорта и вкусы. Совершенствовались методы очистки. Завоёвывались медали на выставках. В местной газете печатались частные объявления: «Устрою на СВК за N рублей». Через родственников и знакомых я, инженер по специальности «Промышленная электроника», временно (на период проведения строительных работ) устроился разнорабочим. Платили вовремя и достойно – таская кирпичи, копая ямы и размешивая раствор, я зарабатывал больше преподавателя с 20-летним стажем. Завтрашний день не волновал. Думал подкопить денег и жениться. Невеста ждала с нетерпением. Но тут по осени государство предъявило свои права.

Отношение к армии у меня и моих сверстников было, мягко говоря, прохладным. Вырвавшись из-под тоталитарного пресса, пресса свободная кроме баек об НЛО и целителях скармливала нам жуткие рассказы о дедовщине. Война в Чечне энтузиазма не прибавляла. С моим зрением элитные части не светили, да и лет мне было на 4 больше, чем 18.
В Авиационном была военная кафедра. В одном из корпусов, на отдельном этаже за железной дверью воссоздавалась армейская атмосфера. Мы, третьекурсники, будущие «господа офицеры», выходили маршировать во внутренний дворик и выглядели идиотски. Очкастый ботаник-староста, выбранный по принципу «лишь бы не меня», неуверенно командовал нами, путаясь и пугаясь собственного голоса. Все эти построения, уставы, доклады и рапорты, муторная запись под диктовку характеристик РЛС времён Гагарина, нелепая строевая в условиях фактической гражданки – всё это выглядело смешно. На третьем курсе мы могли себе позволить не посещать некоторые лекции, а здесь отмечали по десять раз на дню и запрещали покидать кафедру до окончания занятий.
Это можно было выдержать. Но на первый экзамен в зимнюю сессию я приехал, забыв зачётку дома. Нет зачётки – нет допуска. С тех пор у меня появился лишний выходной день. «Лучше год солдатом, чем два офицером», – говаривал друг, оставивший кафедру добровольно. Два месяца я получал стипендию на сорок рублей больше, отцы-командиры не раз передавали через старосту, мол, пусть придёт на пересдачу, но я был неумолим. Мне, с моим гуманитарным складом ума, само окончание технического вуза казалось фантастикой. Дальше я не загадывал.

Осенью военкомат настойчиво приглашал пройти медкомиссию. Будучи законопослушным и смирившись с судьбой, я принял приглашение. Зрение оказалось недостаточно плохим – я бы не удивился, получив направление в какую-нибудь снайперскую роту. Зато хирург оказался чутким молодым специалистом. Он спросил: «Хочешь служить?» Я честно ответил, что поздновато вроде. Он осмотрел меня на редкость внимательно и, обнаружив подозрение на плоскостопие, направил на рентген. На следующем приёме, начертив на снимке загадочные треугольники, он сказал, что для «железного» плоскостопия не хватает одного-двух градусов. «Я, конечно, напишу, что не годен, но всё будет решать медкомиссия на Центральном призывном. Если получится, подаришь что-нибудь из продукции со своей работы». Я искренне пообещал.

В декабре повезли в столицу республики на окончательную и бесповоротную медкомиссию. Нас набралось на целый автобус. Во всей этой компании я был самым старшим, не считая одноногого инвалида на костылях, которого в самый последний момент решили отправить домой. Ехали не с пустыми руками. Не знаю, что везли другие, но в моей сумке был аккуратно упакован подарочный набор из трёх бутылок местной водки и пузатая двухлитровая бутылка с ней же родимой. Вообще, тема «кто что везёт» была запретной. Все всё знали. Лишние разговоры дискредитировали вооружённые силы и снижали обороноспособность страны. С нами ехал врач – связующее звено между нежеланием служить и почётным правом гражданина призывного возраста.
Внешне призывники ничем не обнаруживали своих тяжких недугов. Как и всякие подростки, разбились на группы «ребята с нашего двора». Разговаривали матом, время от времени толчками, пинками и щелбанами исподтишка выявляя «лидеров» и «лохов». Над последними громко ржали. Но в целом атмосфера была напряжённой – насильно собрали и везут неведомо куда.
Не успели отъехать, на задних сиденьях закурили. Врач-посредник призвал к порядку. Мой юный сосед тоже решил засмолить. Я негромко, но твёрдо предложил ему передумать. Соблюдая законы жанра и повинуясь чётко выраженному в этом возрасте стадному инстинкту, он сначала удивился («Не понял!»), а потом пожаловался приятелям («Пацаны, тут один …»), но поддержки у сверстников не нашёл и успокоился. Через час пути, растратив запас приколов и утвердив сложившийся порядок взаимоотношений, успокоились остальные. Потянулись заснеженные провода.

У Центрального призывного наш автобус был не одинок. Сотни призывников, и больных, и здоровых, организованно выгружались и толпились у мясорубки проходной, ныряя по одному в лопасти турникета. Никто не пытался выделиться. Для дежурных солдат, которые были старше на один (много чего решающий) год, не существовало дворовых «авторитетов», скалозубых шутников, забитых отличников и прочих. Были первогодки-черпаки, в глазах которых читались если не явный страх, то опасения перед будущим. Пугало даже не столько будущее (на год-два оно было предопределено), сколько сомнения насчёт будущего статуса. Вопрос ребром: тварь ты дрожащая или право имеешь? И сможешь ли это право отстоять?
Среди наших пошёл шепоток: «Обыскивают!». За турникетом сопливый рядовой в шинели не по росту, из которой торчала худая шея с острым кадыком, со знанием дела перетряхивал мешки новобранцев. Любая жидкость и скоропортящиеся продукты подлежали конфискации. Под эту формулировку попадало всё, что понравится. Я представил, какой ажиотаж вызовут мои подарки. В нашем углу намечалась нездоровая суета: врач-посредник брал наши котомки и переправлял их внутрь, минуя досмотр. Ему пришлось сбегать туда-обратно несколько раз. Рядовой уже алчно протягивал руки к моей сумке, когда вырос из-под земли запыхавшийся врач и увёл её у него из-под носа.
После досмотра нас через внутренний двор повели на комиссию. На плацу под присмотром толстого майора по стойке «смирно» дрожали от холода призывники, кричали хором: «Здравия желаем, товарищ генерал-майор!» Мы невольно старались держаться кучкой. Какой-то психоз заразил и меня. Казалось, любой встречный офицер может запросто взять тебя за шиворот, отправить в строй, и вот ты уже дрожишь и кричишь «Здравия желаю!..».

В помещении было тесно от полуголых тел. Нам выделили длинную широкую скамью. Поступил приказ раздеться до трусов. Особо ретивые кинулись раздеваться. Минут через пять врач-посредник объявил, что осматривать будут только те места, по которым у военных есть сомнения. Особо ретивые кинулись одеваться. Потом снова поступил приказ раздеться до трусов. Потом снова объявили о сомнительных местах. Особо ретивые предложили осмотреть… Впрочем, не важно – их варианты были однообразны.
Ожидание затянулось. Я не помню подробностей. Помню желание поскорее выбраться из этого суетливого места хотя бы на день-два, а там – хоть трава не расти, там можно и в армию. А под занавес никаких эмоций не осталось – была усталость, голод и полное безразличие. Были лица, такие же уставшие и безразличные, запах пота, жужжание сотен голосов. Кто-то приходил, уходил, кого-то искали по фамилии. Не заметил, как назвали мою.

В кабинете мрачный толстый дядька в мятом коротком белом халате поверх военной формы посмотрел в мою карточку и грозно попросил снять носки. Я повернулся к нему спиной, поочерёдно показал подошвы. Он пробурчал что-то невнятное и крикнул: «На тряпку!». Диагностика не изменилась со времён Очакова и покоренья Крыма (про такую же рассказывал мне отец, служивший в начале 60-х): я встал на мокрую тряпку, а потом переступил на сухую клеёнку. По отпечаткам судили о степени плоскостопия. Дядька был профессионалом – кинув на клеёнку мутный похмельный взгляд, он приговорил: «Годен!» Выросший из-под земли врач-посредник что-то тихо шепнул ему в ухо. Присмотревшись, я узнал свою сумку, спрятанную под письменный стол. Дядька уткнулся в мои бумажки. Мне дали знак выйти. Оставляя на деревянном полу мокрые следы для контрольного диагноза, я вышел в коридор.
Дело было сделано. Правда, неизвестно в чью пользу. Сигнализируя о близкой развязке, организм требовал облегчения. Я отправился на поиски туалета.

Туалет размещался в подвале. За резким поворотом я едва не наткнулся на сурового ефрейтора, дежурившего у входа. Он солидно покуривал, прохаживаясь из стороны в сторону. Почему-то все виденные мной в тот день солдаты выдающимся габаритами не отличались. Этот едва доставал мне до плеча, был худой, грязный и, несмотря на воинственный вид, какой-то жалкий. Явно не с таких рисовались плакаты, вывешенные на плацу. «Дедушка» никак не отреагировал на моё появление.
На кафельном полу копошилось несколько горбатых фигур. Я присмотрелся. Так и есть. Бритвенными лезвиями чистили кафель. Я вежливо попросил пропустить меня в кабину. Пара затравленно-испуганных глаз были мне ответом. Фигура резко метнулась в сторону. Мне стало противно.

Мы снова ждали. Отупевшие, голодные, злые. Потом нас отправили ждать в автобус. Сытые дежурные грелись за стеклянной перегородкой. Уже стемнело, когда вернулся врач-посредник и торжественно объявил, что у всех диагнозы подтвердились. «Ура!» – выдохнули земляки. Сосед сказал мне: «Классно, правда?» Обратно ехали как братья.

Под Новый год я получил Военный билет.